Чтобы ответить на вопрос о том, как правильно подходить к проблеме мозговых механизмов речевых процессов, следует прежде всего рассмотреть, что представляет собой в психологическом отношении речевая функция и какие психофизиологические ус­ловия необходимы для ее осуществления.

Было время, когда на речь смотрели, как на ас­социацию образов памяти с теми условными звука­ми, которыми эти образы обозначаются, и теми артикулярными движениями, с помощью которых эти звуки произносятся. Соответственно этому и мозговые механизмы речи представлялись в виде ассоциа­ции между центром представлений (его называли иногда «центром понятий» и локализовали в темен­ной области коры), центром звуковых образов, лежа­щим в левой височной доле, и центром артикуляций, размещенным в пределах третьей лобной извилины левого полушария. В любом учебнике неврологии конца прошлого века можно встретить такие схемы, удержавшиеся и до последнего времени без значи­тельных изменений.

Однако, как история языка, так и психология речи дают все основания утверждать, что речевые процес­сы построены гораздо сложнее и что в упрощенную схему должны быть внесены очень существенные уточнения. Эти уточнения в одинаковой степени относятся к строению как внутренней, смысловой, сто­роны речи, так и ее внешней, звуковой, стороны.

Было бы неверно думать, что слово обозначает образ единичных предметов и что речь состоит из ассоциации таких образов.

На первых этапах истории языка слово вообще не выражалось звуком; есть все основания думать, что первая речь родилась из активной трудовой дея­тельности и выражалась в сокращенных рабочих дви­жениях и жестах указания, которыми человек общал­ся с другими людьми. Этот указательный жест дей­ствительно обозначал лишь единичные предметы или действия. Однако смысл этого указания становился доступным лишь при знании той конкретной ситуа­ции, в которой он применялся.

Такой же «номинативный» (обозначающий) ха­рактер приобрела и первая звуковая речь, сменив­шая раннюю кинетическую речь. В ней впервые сло­во начало отрываться от действия и приобретать в звуке свои технические средства выражения. Есть все основания думать, что на ранних этапах она со­стояла из одиночных звуковых комплексов, которые имели функцию указания или обозначения, но зна­чение которых на первых порах было очень диффуз­но. Исследования по палеонтологии речи указывают, что, по всей вероятности, на первых порах за этими звуковыми комплексами даже не было скрыто твер­дых и постоянных значений и что их смысл возникал каждый раз из конкретной практической ситуации.

Уже на этой стадии развития языка можно, сле­довательно, различить две стороны речи, которые составят в будущем психологическую основу всякого развитого речевого процесса: номинативную, сводя­щуюся к обозначению определенного предмета или понятия, и предикативную, заключающуюся в том, что то или другое обозначение передает какую-то мысль, относится к какой-то конкретной деятельности и приобретает соответствующий смысл.

Дальнейшее развитие языка заключается в двух основных изменениях, причем каждое из них вносит фундаментальное усовершенствование в психологию речевого процесса.

Первое сводится к развитию устойчивых и внут­ренне богатых слов, которые приобретают все более дифференцированное значение и начинают отражать все более глубокие связи явлений. Прежде диффуз­ные, звуковые комплексы начинают заменяться сло­вами, имеющими стойкое конкретное значение; слово начинает обозначать определенные конкретные при­знаки, а позднее — предметы или действия»; из сво­еобразного указательного жеста, непонятного вне конкретной ситуации, оно начинает превращаться в постоянный символ, имеющий устойчивое значение. Это значение, однако, на первых этапах вовсе не ограничивается одним предметом. Как это показало все языкознание, оно с самого начала скрывало за собой известное обобщение. Сначала оно лишь вы­деляло известный признак, который входил в ряд ве­щей; затем уточняло этот признак, начиная относиться только к одной категории вещей. Позднее оно приобретало свой самостоятельный сложный аппа­рат: к корню слова присоединились префиксы и суф­фиксы, каждый из которых обозначал известную систему отношений или известный класс, к которому относилось обозначаемое словом понятие, — и слово превращалось в целую систему обобщений, с помо­щью которых, как говорили лингвисты от Гумбольд­та до Потебни, человек не только отражал, но и классифицировал мир.

Таким образом, вся история слов человеческой речи была историей развития все уточняющихся средств обобщения; в современном языке за словами кроются не образы или представления, но всегда понятия или обобщения тех вещей, которые этими словами обозначаются.

Второй стороной развития языка является фор­мирование средств, позволяющих выразить в языке не только образ или понятие, но и целое высказыва­ние или мысль. Эту сторону можно обозначить как развитие предикативных средств языка.

Изолированные слова, которыми располагала зву­ковая речь на самых первых этапах развития языка, могли отразить отдельные признаки или примитив­ные понятия, но они не могли выразить элементар­ной мысли. Их смысл менялся в зависимости от си­туации и оставался непонятным вне ее. Если номи­нативная функция выражалась с самого начала в слове, то его предикативная функция выражалась в конкретном действии. Решающий сдвиг произошел в тот период, когда язык перешел от единичных слов к элементарным грамматическим предложениям, ког­да на место единичного слова встала пара соединен­ных друг с другом слов и когда в числе языковых средств появилась первая «синтагма».

Переворот, произведенный этой фазой в развитии языка, был поистине огромен. С возникновением син­тагмы, сначала очень примитивной и не выходящей за пределы простого сближения слов, а затем диф­ференцированной и опирающейся на ряд вспомога­тельных средств языка, — звуковая речь стала спо­собной не только обозначать предмет, но и выра­жать мысль. В устной речи к средствам выражения мысли присоединились еще жест и интонация; с развитием письменной речи мысль стала выражаться только средствами языка, и предикативная функция окончательно перешла к речи, ставшей самостоятель­ной системой символической деятельности.

Такое строение речи, естественно, делает недо­статочными классические положения об основных формах речевой деятельности и соответствующие им представления о мозговой локализации речевых про­цессов.

Основные формы речевых расстройств, конечно, не смогут исчерпаться нарушением речевых образов слов или невозможностью произнести те или иные слова. Существенные формы нарушений речи неиз­бежно должны проявиться в дезинтеграции тех обобщений, которые скрыты за словом, с одной стороны, и в распаде предикативной функции речи, воплоще­нии целого замысла в речевом высказывании, с дру­гой стороны. Соответственно этому и мозговые меха­низмы, лежащие в основе речевых процессов, не мо­гут исчерпываться кортикальными аппаратами, со­храняющими образы памяти, и их ассоциациями с «центрами звуковой речи» или «центрами артикуля­торных движений».

Разыскивая мозговую основу речевой деятельнос­ти, мы неизбежно должны будем попытаться найти тот кортикальный аппарат, который обеспечил бы сложную работу интеграции познавательного опыта, выделения существенных признаков воспринимаемых вещей и их соотношения в сложных системах обобщений.

Нахождение таких аппаратов симультанного гнозиса, позволяющих одновременно усматривать целые категории признаков, приблизило бы к пониманию мозговых основ, необходимых для того, чтобы чело­век мог овладеть сложно построенной номинативной стороной языка.

С другой стороны, в своей предикативной функ­ции речь, состоящая из целых высказываний, всегда сохраняет тесную связь с основными мотивами, на­правляющими активность человека, с его замыслами, с мыслью. В предложении реализуется мысль, и поэтому, желая приблизиться к мозговым механизмам конкретной речевой деятельности, мы не можем ог­раничиться описанным выше. Другую составную часть этих механизмов мы должны искать в корти­кальных аппаратах, обеспечивающих единство целенаправленной деятельности, сохранения задачи и ин­теграции замысла. Нужно найти кортикальные усло­вия, позволяющие сгущать замысел, создавать изве­стную внутреннюю схему высказывания, которая после развертывается во внешнюю речь. Только при этих условиях мозговые механизмы активной речи станут для нас более понятными. Только координа­ция двух этих существенных компонентов интегра­ции кортикальных процессов — гностического и ди­намического — может обеспечить реализацию речи как сложной деятельности.

Все приведенные положения относятся к органи­зации внутренней смысловой стороны речи. Однако тот же самый подход остается в силе и при изучении ее внешней, фазической стороны.

Внешнее, звуковое строение речи претерпело в своем развитии такие же глубокие изменения, как и внутренняя, смысловая сторона...

Когда слово стало выделять отдельные признаки и обозначать константные предметы, оно должно было опираться на систему членораздельных звуков. Из всей серии возможных звуков должны были быть отобраны некоторые звуковые признаки, которые давали бы слову постоянное звучание и которые ос­тавались бы неизменными независимо от того, каким тембром, с какой интенсивностью или скоростью произносилось данное слово. Такая организация должна была помочь обозначить сравнительно небольшой комбинацией звуков большое число разно­родных понятий. Эту организацию каждый язык на­шел в своей особой фонетической системе, иначе говоря, в той системе звуковых признаков, которые играют ведущую, смыслоразличительную роль и позволяют сделать звуковые комплексы константны­ми, значащими словами.

История и систематика этой фонематической организации речи была впервые разработана в рус­ской фонетической школе Бодуэном де Куртене, Трубецким, Щербой, а позднее Сэпиром, Соссюром и рядом выдающихся лингвистов. Эти авторы пока­зали, что звуковая сторона речи предполагает не просто тонкое слуховое различение звуков. Ее суще­ственной стороной является та работа отвлечения от несущественных звучаний и выделения существенных звуковых признаков, которая делает возможным обобщить внешне разнородные звучания в одну «фо­нематическую» группу и резко дифференцировать близкие звучания, относящиеся к разным группам «фонем». Именно в этом обобщенном строении акустического акта, а вовсе не в тонкости слуха и следует видеть то, чем членораздельный слух человека отли­чается от нефонематического слуха животных.

Вершины своего развития этот фонематический слух достигает в письменной речи, при которой са­мые разнообразные варианты звучаний начинают обозначаться одной буквой (например, буквой «д», одинаковой в разно звучащих словах: «дом», «дума», «день», «дикий»), а близкие звучания, но относящие­ся к разным смысловым группам, начинают обозна­чаться разными буквами (например, «день» и «тень» или «зуб» и «суп»).

Эта фонематическая организация звуков сохра­няется и при развитии сложного, грамматически дифференцированного строения слова, и чем сложнее становятся те комплексы звуков, которыми выража­ется слово, тем большей стойкостью должны обла­дать эти фонемы для того, чтобы значение слов со­храняло свою константность.

Совершенно понятно, что эта фонематическая ор­ганизация звуковой речи предполагает выработку известных четких схем не только в слуховом опыте, но и в артикуляторной деятельности человека.

Если в примитивных цокании или прищелкивании, выражающих известное аффективное состояние или обращающих внимание собеседника на какой-нибудь предмет, сохранение константности звучания было несущественно, то теперь, с переходом к членораз­дельной обозначающей речи константность звучаний становится решающим условием. Выраженное в оп­ределенном комплексе фонем слово должно оставать­ся тем же самым независимо от того, каким темб­ром, с какой интенсивностью или скоростью оно произносится; в слове, которое имеет сложную зву­ковую структуру, эта константность должна сохра­няться независимо от того, в какое звуковое сосед­ство попадает данная фонема. Без этого условия слово не может сохранить определенное значение, устойчиво остающееся при любых ето изменениях.

Все это означает, что человек, владеющий язы­ком, принужден выработать достаточно отчетливые артикулярные схемы для произнесения тех или дру­гих членораздельных звуков и что эти схемы артику­ляторных движений должны быть настолько обобще­ны и пластичны, чтобы комплекс ведущих артикуля­торных признаков оставался постоянным в различ­ных условиях, отличая данную фонему от артикулярно близких звучаний и тем самым сохраняя констан­тность языка. Эти обобщенные схемы артикуляций, отличающихся устойчивыми фонематическими при­знаками, можно было бы назвать «артикулемами», и именно эти артикулемы, дифференцируя близкие по произношению, но далекие по значению звуки (на­пример, язычно-небные «д», «л», «н»), дают возможность обеспечить устойчивость звучания слова.

Таким образом, и в организации звуковой, фазической, стороны речи можно обнаружить тот же принцип, что и в организации ее смысловой стороны. И здесь основным элементом речи являются не изо­лированные слуховые представления или привычные артикулярные комплексы, но обобщенные схемы зву­чаний или артикуляций, в которых фиксируется оп­ределенная группа ведущих признаков, сохраняюща­яся в меняющихся звуковых условиях и обеспечива­ющая константность слышимых или произносимых слов.

Совершенно понятно, что как нарушения звуко­вой стороны речи, так и ее мозговая локализация должны представляться несколько иначе, чем это имело место в классической неврологии.

В основе центрального нарушения узнавания зву­ковой речи должно лежать не исчезновение отдель­ных слуховых образов, но дезинтеграций сложного организованного слуха, благодаря которому стано­вятся невозможными выделение и сохранение суще­ственных для смыслоразличения звуковых признаков. В основе центрального нарушения экспрессивной, ар­тикулируемой речи должно лежать нарушение тех обобщенных артикуляторных схем, которые позволя­ют выбрать нужные артикуляторные признаки и про­изнести соответствующее слово.

Весь кортикальный аппарат, необходимый для осуществления фазической речи, начинает представ­ляться как сложная система мозговых зон, которая может обеспечить эту выработку обобщенных акус­тических схем, с одной стороны, и их артикулятор­ных эквивалентов — с другой.